ОЧЕРКИ ОРГАНИЗАЦИОННОЙ НАУКИ. - Страница 81

Символ — комплекс вообще отнюдь не выше организованный, чем любое из объединенных им представлений; стоит только сравнить хотя бы то же слово «человек» с конкретным психическим образом человека. И неправильно было бы сказать, что им «определяются» изменения связанных с ним представлений; этого нет уже и потому, что слово несравненно менее изменчиво, менее пластично, чем они; а таковы же другие символы. Дело именно в этой устойчивости: символы фиксируют, т. — е. скрепляют, удерживают и охраняют от распадения живую, пластичную ткань живых образов, совершенно аналогично тому, как скелет фиксирует живую, пластичную ткань коллоидных белков нашего тела.

Обыкновенно о символах говорится, что они «выражают» свое содержание. Термин «выражать» относится к определенной социальной связи: связи взаимного понимания, т. — е., психического общения, передачи всякого рода переживаний между членами социального целого; при помощи символов, особенно же — слов, люди сообщают их друг другу. И действительно, происхождение символов — социальное: именно социальная потребность в закреплении, фиксированьи трудового опыта явилась исходным пунктом их развития. Вполне естественно и понятно, что только фиксированный материал опыта может передаваться от человека к человеку и храниться в коллективе; а с другой стороны, только социальное закрепление и коллективное хранение опыта и его форм вводит его в поле науки, всякой вообще, и в частности — тектологии: закрепление и хранение чисто индивидуальное имело бы неизбежный конец в смерти организма.

Интересно, что основная группа этих форм дегрессии, слова, произошли также из своеобразных «отбросов» человеческого развития. Согласно гениальной теории Людвига Нуаре, «первичными корнями» речи явились трудовые междометия, непроизвольные крики, сопровождавшие коллективное действие: эти крики сами по себе являлись понятным для всех обозначением соответственных трудовых актов. Так, напр., и мы, не видя, хотя бы за стеною, работников, но слыша вырывающийся у них звук «ухх», догадались бы, что они с усилием нечто тянут, или, на корабле, по звуку «гоп–ля» поняли бы, что матросы поднимают что–то тяжелое; эта понятность и была исходным пунктом развития таких звуков в слова, в элементы речи. Но подобныя междометия порождаются, в сущности, «лишними», «ненужными» мускульными сокращениями: кроме тех мышц, которые, собственно, работают для практической цели, сокращаются еще другие — голосовые связки, мышцы глотки, языка, губ и пр., вследствие чего выдыхаемый из груди воздух приходит во вполне определенное звуковое колебание, которое и воспринимается всеми окружающими. Физиология выясняет, что подобные «лишние» сокращения бывают при всяком сколько–нибудь значительном усилии: они — результат «иррадиации» нервного возбуждения в двигательных центрах мозга, т. — е. того, что это возбуждение, не ограничиваясь основными работающими центрами, распространяется с них по ассоциативным побочным путям на другие, достаточно близкие. Иррадиация затрагивает то те, то иные мышцы: при поднятии большой тяжести искажается лицо и дрожат ноги; при писании непривычные к нему дети высовывают язык; при гимнастическом приеме подтягивания себя кверху на руках дергаются ноги, и т. д.; звуковые рефлексы — только частный случай. Все это, конечно, лишняя растрата активностей организма; и в общем, процесс развития их отбрасывает, вернее — сводит к минимум: так назыв., чистота или отчетливость движений, в гимнастике или в работе, к тому и сводится, чтобы сокращались только те мускулы, которые действительно необходимы для выполнения задачи; рефлексы иррадиации отбрасываются, как отбрасываются скелетные элементы. Но, как видим, в социальном развитии людей часть этих рефлексов, именно звуковые, используется для закрепления опыта трудовых процессов, опыта двигательных усилий, который есть основа всякого опыта вообще.

Возьмем, как иллюстрацию, арийской корень «ku» или «sku», от которого и в русском, и в латинском, в немецком и других родственных языках произошло множество слов со значением «копать» и разными к нему подходящими. Началом его был, вероятно, звук, вырывавшийся у работника при надавливаньи грудью на какой–нибудь примитивный инструмент для рытья, прообраз заступа. Уже тогда одним этим «словом» фиксировалось много разнообразных трудовых реакций. Выполнение акта рытья у каждого работника, очевидно, изменялось по мере совершенствования в нем; а у различных людей оно было в общем еще более различно. Но затем то же слово обозначало все, что способно было вызвать у человека живое «двигательное представление» об акте копания: не только его выполнение упомянутым предполагаемым орудием, но всякое копание, хотя бы руками, состоящее из совершенно иных движений; затем выскабливание полости в куске дерева или камне (слово «скоблить» не даром того же корня); далее, аналогичная работа не человека, а крота или землеройки; далее, самое орудие копания; вырытая земля; пещера, хотя бы естественного происхождения, и т. д. При детской импульсивности дикаря, достаточно было любого из таких восприятий или даже живого представления о чем–нибудь подобном, чтобы вызвать в мозгу невольный импульс к акту копания, а с ним и импульс к произнесению «слова», в этом примитивном его виде.

Ясно, насколько «слово» было устойчивее того «содержания», которое им фиксировалось. Все же это была, конечно, лишь относительная устойчивость. Сама нервно–мускульная реакция, образующая слово, происходит не абсолютно одинаково каждый раз, но при разных условиях с известными изменениями, отчего изменяются и звуки слова; на такой изменчивости основывается все историческое развитие языков: подбор действует таким образом, что определенное изменение первичного корня связывается с определенным изменением комплекса представлений, который им «выражается». Различна степень той и другой изменчивости, — для слова она значительно меньше, чем для закрепляемого содержания; а это и требуется для дегрессии.